Добрый день, дорогие друзья! Два года назад вышла в свет книга-путеводитель «По следам Серпуховской узкоколейной железной дороги». Сейчас все находятся в ожидании готовности свежего тиража. К сожалению, уже после отправки заказа в типографию мне пришло письмо от Олега Юрьевича Саблина с интервью, которое он взял у 87-летней уроженки деревни Трояново, Зинаиды Фёдоровны Глебовой (в девичестве Сучковой). Идеально было бы добавить эту информацию в книгу, но теперь это будет возможно сделать только со следующим тиражом. А поскольку неизвестно, когда это случится, решил эти ценные воспоминания опубликовать здесь.

Фотограф: Иван Шагин. Выставка «Одна на всех. 70 лет Победы»

– Когда Вы на Трояновском разъезде УЖД жили…
– На Буриновском! С полкилометра станция тогда была. Домов 10 было. Станция здесь в начале, как ехать в Серпухов, сначала станция была. Баба Саня директором была этой станции. А там стояли дома, жили. «Разъезд» – потому что там был перекрёсток узкоколейной железной дороги и просто лесной дороги, ведущей из Лыково в Буриново, а не потому, что здесь два встречных поезда разъезжались. Хотя я не помню, был ли второй путь для разъезда паровозов… Была большая станционная площадь, на которую из приходящих составов выходили люди. Мы жили с другой её стороны. Большой дом был. Ещё помню, касса была, забитая картошкой (урожайный год был). Зал ожидания, большой зал. Бабе Сане как начальнику станции дом дали на станционной площади. Комната большая была и кухня. В этом же доме зал ожидания, касса. Сараи были. По узкоколейке пассажиров возили. Вагончики небольшие были. Три вагона и ходило. Паровоз.
– 1941 год. Перестрелка в лесу. После неё вышел из леса солдат (было видно по одежде). Идёт и шатается. Мама с бабой Саней сказали: «Даже сейчас пьяный идёт». А поближе то подошёл, а у него кисти раздроблены, ноги прострелены, в обмотках. Глаза уже затекают, в отёках, не видно. Лицо опухшее тоже было. Весь в ранах. Подошел: «Помогите». Скорее наши рвать, снимать с него обмотки быстро. Бинтов-то нет – рвали простыни. Промывали его, бинтовали. Только его обработали… А баба Саня же начальник станции, у неё вагонетка была. Она оделась, побежала к ней – постелили, положили раненого на вагонетку и погнали в сторону Серпухова, к своим. Спасли солдата. Продлили жизнь. Разговор потом был, что он всё-таки погиб. Не знаю, откуда это… То ли серпуховские говорили…
– А он про себя что-нибудь рассказывал?
– Рассказывал, что партизаны, стрельба была. Он сказал, что старший, или сержант… Имени его не помню, не знаю… Сказал только, что из Сибири.
– А какое время года было? Лето?
– Нет, осень. Холода ещё не было. Не в пальто, я помню, воду-то таскали. А размывали-то его здесь, где крыльцо, в станцию входили. И перевязали… А всё промывали, ведь кровь везде налилась… Погрузили на вагонетку его мама, царствие ей небесное, и Ванюшка, брат двоюродный, сын бабы Сани. И они его вдвоем скорее погнали туда, в сторону, это 7 километров. И там стояли наши, по-моему, километров около семи, линия фронта была, к Станкам. А мы все остались скорей заливать водой, мыть, ведь всё в крови, чтобы немцы не увидели. Замывали всё и песком засыпали. Ещё силуэты их на вагонетке видны были, а немцы из Лыково и в Буриново, наискосок получалось, вышли и двинулись мимо нашего дома, именно мимо нашей станции. Из деревни Лыково – и в Буриново. Здесь, в Буриновском разъезде, они не останавливались, а в окрестных деревнях. Так вот, силуэты наших ещё видно было, уезжающих на вагонетке, как вдруг немцы из леса выходят, на конях. Ох, перепугались до страсти! Счастье, что они туда, в ту сторону, не посмотрели. А то бы ещё стрельбу открыли.
– А много их вышло человек? 10? 100?
– Нет, нет. Несколько, даже 10, наверно, не было. И они подходят сразу к станции, спрыгнули с коней и говорят: «Что? Русский солдат?» Наверно, кровь заметили. А баба Саня говорит: «Нет! Нет! Детей, детей мыли!» Нас же, детей, много там было: у бабы Сани четверо, нас у мамы двое (я и годовалая Валя). Немцы отстали и пошли в кухню (как раз время перед обедом было): открыли кастрюлю, вытащили курицу и тут же принялись её жрать. Пожрали и ушли. Мы волнуемся: наших-то нет и нет! Потом смотрим – едут моя мама с Ванюшкой. Они до Станков не доехали, их перехватили партизаны, забрали раненого солдата. Вскоре, возможно, фашисты поняли, что мы спасли солдата, поэтому пришли жечь дома. Идёт немец, у него под рукой сено. Как сейчас помню: молодой, симпатичный солдат-то. Подходит к нам, начинает прикладом бить стёкла. Мы плачем. Заставил вытащить матрас пружинный на середину. Мама спрашивает его: «Жечь?» Он говорит: «Да». Все зарыдали, закричали, стали его просить… «У нас много маленьких, подожди, мы хоть что-нибудь вытащим!» В сарае у тётки были коровы, козы и куры. Начали скорее, скорее спасать всю скотину. А он уже зажёг. Сарай горит, корова, как сейчас помню, никак не идёт, выходить из него не хочет. То, что мы вытащили, грузили в вагон без крыши, без всего, только стропила стояли несколько штук по бокам.… Что на нём возили? Я не знаю. В это время откуда-то пришла ещё женщина с двумя маленькими мальчиками младше меня. Её вещи тоже погрузили в вагон. Меня, Валю и тех двух мальчиков тоже усадили в вагон. Остальные (мама, та женщина, баба Саня, Ванюшка и взрослые дети) толкали этот такой здоровый вагон и рядом скотину повели. Поехали в ту сторону, куда раненого увезли, – к Станкам, где наши. Семь километров катили вагон от Буринова до Станков. Только приехали и выгрузились из этого вагона, расположились… Как первой же ночью попали под миномётный обстрел. Тут же линия фронта! Мы скорее бежать куда глаза глядят! Всем не до вещей! Все бегут, такая толпа, столько людей! Мама кричит: «Зина, беги!» Годовалая Валька от испуга под стол забилась. Ночь, темно, с потолков всё сыпется, а Вальки под столом не видно, мама её еле нашла. Бежали мы до Мантейфелевской (тоже станция). Ночь провели там. На одной половине солдаты лежат: мёртвые, живые, раненые… По другую от них сторону перегородки мы поселились. И вот подходит ночь, а они кричат: «Пить! Пить!» Никто не лезет, а мама полезла подавать. Лезла уже через мёртвых.
Утром пошли мы в сторону Серпухова. И военные шли, и раненые, и наши гражданские. Это был октябрь, если не ноябрь, потому что выпал снежок. Мама Валю на руках несла, мне дала нести подушку и одеяло детское. Но в общем, что в Станки привезли, всё и оставили. 8 км до Серпухова от Мантейфелевской идти. По пути зашли в лес – хотели закопать одеяло с подушкой. Мама лопату взяла, Валю на руках несёт, ищем место, под каким деревом всё спрятать. Начали копать. Мама положила Валю на одеяло. Вдруг подошли два офицера и спрашивают, зачем копаем. Рассказали, что с нами случилось, что хотим закопать вещи и идти на Москву, так как сами оттуда. Один офицер другому на Валю показывает, думал, что закопать мы её хотим, подумал, что мёртвая лежит. Сказали, что закапывать бесполезно, пройдет столько времени, забудете где. Не стали закапывать, забрали с собой одеяло и подушку и пошли дальше на Серпухов.
В Серпухов пришли. Поезда на Москву не ходят, только от Подольска. Надо теперь ещё до Подольска добираться. Вышли с вокзала на шоссейную дорогу. Кто подвозил, кто не брал, но всё же до Подольска добрались и сели на поезд до Москвы. В ноябре это было, в 1941 году. Двое суток прошло с того момента, как нас сожгли, до того как мы наконец добрались до Москвы. А баба Саня осталась в Серпухове, потому что она была серпуховичка. Она жила как раз там, откуда начиналась вот эта узкоколейка, у неё там была квартира. Кем уж она работала в Серпухове – не знаю. Её перевели работать из Серпухова в Буриново, сделали начальником и дали жилплощадь на Буриновском разъезде. Но до этого жила-то она здесь, в Серпухове. Лесная! Лесная называлась начальная станция в Серпухове. В общем, она осталась с ребятами на Лесной, а мы пошли добираться до Москвы к бабке Тане. Она, умница, постарше, из Москвы не уехала с началом войны.
А бомбёжка – это страшно, конечно! Как загудит! Ой, страсть, сирена. Значит, самолеты летят, спасайтесь! Прорвались самолёты – и летят бомбы, взрываются, и дома, ух-ух, рассыпаются. Бомбы летели одна за другой. Как бомбёжка, люди убегали в метро на Курский вокзал.