В Интернете появились упоминания о книге Г.М. Вайнштейна «Как это было…». Аннотация везде дословно одинаково-краткая: «Воспоминания Григория Марковича Вайнштейна охватывает период 1880 — 1910 гг. Эта семейная хроника скрупулёзно, с большим количеством интереснейших деталей и подробностей.» Друзья поделились ссылкой на фрагменты этих воспоминаний! И вот чем я могу вас заинтересовать:

— В половине октября мне предложили должность ревизора движения Серпуховского участка. Я принял это предложение и в начале ноября перевез семью в Серпухов. … Что представлял собой тогда город Серпухов, где насчитывалось до пятидесяти тысяч жителей? Хотя вокзал, где мы имели квартиру, находился вне городской черты, в уезде, но я в городе, конечно, бывал. Правда, сообщение первобытное — пешком или на извозчике, но преодолевать эти полторы-две версты приходилось нередко. Не говоря уже о том, что мои старшие дети начали свою учебу в Серпухове и малышам приходилось каждодневно шагать с вокзала в гимназии и обратно. Я бывал в городе по службе — для выяснения недоразумений по грузовым перевозкам. Ведь в Серпухове находились крупнейшие тогда и старейшие текстильные фабрики Коншина с 5 тысячами рабочих (фабрика основана в 1798 году), фабрика Новоткацкая с 3500 рабочих, фабрика Ситценабивная с 2500 рабочих, фабрика Красильно-отделочная с 1500 рабочих, фабрика Каштановых, фабрика Мараевых, фабрика Рябовых и др. Словом, Серпухов был тогда крупнейшим в Московской губернии центром текстильной промышленности . При наличии на фабриках и заводах значительного количества инженеров и техников Серпухов ничем, однако, не отличался от обычных уездных городов.
— Работали в Серпухове, а отдыхали, веселились в Москве, в двух с половиной часах езды от места работы. В самом Серпухове даже постоянного театра не было. Рабочие ютились на окраинах, в Ораловке, Свисталовке, Блеваловке, где были трактиры, кабаки, притоны, а для чиновного люда и служащих средней руки были два городских клуба: любителей драматического искусства и купеческий, где так же, как и в Курске, процветало пьянство, обжорство, карты, карты и карты до бесконечности. Азартные игры не были ограничены временем и продолжались до рассвета в табачном дыму и бесконечной выпивке. Можно себе представить, каковы люди в работе после таких ночных бдений. На моих глазах буквально погиб, сошел на нет талантливый работник, прекрасный семьянин — главный бухгалтер Коншинской фабрики. Он получал 6 тысяч рублей жалованья в год при готовой квартире с отоплением и освещением да ежегодно около 2 тысяч рублей наградных. И все это проигрывалось в клубе с какими-то темными личностями, без всякой цели и удовольствия. … Наш участковый врач, Василий Иванович Зембулатов, добрый, внимательный человек, прекрасный семьянин, если не каждодневно, то уж обязательно три раза в неделю уезжал в 7 часов вечера в город, в клуб — и до рассвета, а то и поздней.

Встречи с Чеховым А.П.

— Из эпизодов серпуховского периода нашей жизни не могу не отметить мою встречу с А.П. Чеховым и всеобщую перепись населения , в которой я принимал участие. Чехов жил тогда в Мелехове, в своем имении, около станции Лопасня, входившей в мой участок. Чехов был членом Серпуховской уездной земской управы, нередко ездил по своим делам в Серпухов, и я его встречал в вагоне. Он бывал также в Серпухове у моего сослуживца, железнодорожного врача В.И. Зембулатова — они были друзьями детства. Зембулатов, Чехов и артист художественного театра Вишневский (настоящая фамилия — Вишневецкий) земляки по Таганрогу, вместе были в Таганрогской гимназии, начиная с первого класса. После окончания гимназии Вишневский ушел на сцену, а Чехов и Зембулатов продолжали учебу в Москве, оба — врачи одного выпуска. В.И. Зембулатов мне говорил, что Чехов и в гимназии всегда был молчалив, редко принимал участие в детских шалостях. По словам Зембулатова, у них был еще один близкий однокашник, известный впоследствии толстовец, некий Сергиенко, вначале подвизавшийся в литературе под псевдонимом «Чемоданов». Родители этого Сергиенко, как передавал Зембулатов, жили где-то в деревне, недалеко от Таганрога. Уезжая к родителям и возвращаясь из деревни, малый ростом Сергиенко обычно таскал с собой огромный отцовский чемодан. Чехов, шутя, назвал Сергиенко — Чемодановым, и эта удачная кличка к нему прилипла навсегда. Припоминаю, я как-то спросил Иванова, начальника станции Лопасня , знаком ли он с Чеховым?
— Как же, — ответил Иванов, — бывая на станции, он заходит ко мне, мы часто беседуем. Он очень внимателен к нам, железнодорожникам. Я ему, — продолжал Иванов, — как-то сказал, что мы предполагаем открыть станционную библиотечку, и через два дня Чехов мне прислал, глядите, какие хорошие книжки.
Иванов показал мне около десятка книжек Чехова. На каждой книжке мелким, бисерным чеховским почерком было написано: «Библиотеке станции Лопасня Московско-Курской железной дороги. А. Чехов».
Во время всеобщей переписи населения в 1897 году Чехов, по поручению земской управы, заведовал переписным районом в уезде. В этот район первоначально входили станция Лопасня, Шарапова Охота и вся железнодорожная полоса двух этих перегонов. Затем, когда решено было выделить полосу отчуждения железных дорог в самостоятельные переписные районы, я, в числе прочих ревизоров, получил переписной район по линии железной дороги от Подольска до станции Бараново, вблизи Тулы. Моими переписчиками были начальники станций. При новой структуре переписных участков станции Лопасня и Шарапова Охота перешли от Чехова ко мне, и по этому поводу он называл меня своим конкурентом. Я был чрезвычайно горд этой «конкуренцией» с Чеховым.
Чехов был тогда в расцвете своего блестящего таланта, но уже болен. Вскоре он продал свое имение Мелехово и переселился в Крым — из-за быстрого развития процесса в легких, как говорил нам тогда В.И. Зембулатов. Когда писатель жил в Ялте, Зембулатов гостил с семьей у него. Помню рассказ Лидии Ивановны Зембулатовой , нашей кумы — она крестила Васю, — что Чехов читал им отрывки из своей новой пьесы «Вишневый сад» и очень волновался, опасаясь провала пьесы.

Встречи с Львом Николаевичем Толстым

— К числу эпизодов того далекого времени нельзя не отнести и мои случайные встречи с Львом Николаевичем Толстым. В первый раз я увидел Льва Николаевича вскоре после моего переселения из Золотухина в Серпухов. Случилось это так. Кочетов, дежурный по станции Серпухов, исполнительный, аккуратный работник, как-то не успел своевременно встретить на платформе поезд из Москвы — в дверях скопились пассажиры, уже входившие в вокзал. Пытаясь протиснуться сквозь толпу, Кочетов столкнулся с каким-то, как ему показалось, мужичком, которого он будто бы со словами «Куда прешь!», толкнул кулаком в грудь. Это видел главный кондуктор, доложивший мне, что Кочетов толкнул в грудь Толстого, шедшего с чайником за кипятком. Я вызвал Кочетова и предложил ему извиниться перед Львом Николаевичем. Кочетов немедленно вошел в вагон, нашел там Льва Николаевича и стал просить прощения. Толстой заявил, что ничего подобного не помнит. Толкались, мол, все, и нет никаких оснований для извинений. Чуть позже Кочетов, удрученный тем, что хоть и случайно, но он оскорбил Толстого, вновь вошел в вагон, стал опять извиняться, объясняя, как это случилось. Толстой ответил, что ничего не знает, ничего не помнит и никаких извинений не нужно. Он нежно взял Кочетова под руку, помог ему сойти с площадки вагона, просил забыть об этом эпизоде, не беспокоиться. Это было, насколько припоминаю, в то время, когда Лев Николаевич усиленно распространял в печати свое учение «о непротивлении злу».

— Другой эпизод: южнее Тулы, на станции Ясенки (ныне Щекино), в нескольких верстах от Ясной Поляны, где жил в своем имении Лев Николаевич, должность начальника станции занимал мой товарищ по службе Федоров. Получив от него записку, что он отдает замуж свою старшую дочь и приглашает на свадьбу, мы с мамочкой быстро собрались и поехали. Из-за опоздания поезда мы в церковь не попали. Во время свадебного обеда мне пришлось сидеть рядом с приходским священником, который венчал молодых. Тот выпил лишнее, разболтался. Рассказал мне, что синод отлучил Льва Николаевича по его доносу. На мой вопрос, как это случилось, пояснил: «Толстой давно не ходит в церковь, не принимает у себя причта, хотя я много раз пытался вернуть его на путь истинный. Как-то летом долго не было дождя. Все пересохло. Прихожане просили отслужить в поле молебен, не пошлет ли Господь дождика. Собрались, отслужили. И, когда с крестным ходом возвращались с поля, вдруг навстречу нам граф Толстой. Этот еретик не только не приложился, как подобает, к иконе, а, завидев издалека крестный ход, свернул в сторону и даже шапки не снял. Я не стерпел, донес благочинному, все расписал как следует. Благочинный — архиерею, и пошло. Приехал следователь, которому Толстой заявил: «Я в иконы не верю, поэтому свернул в сторону». И больше не стал разговаривать. Вскоре его за это отлучили от церкви».
— И вам, батюшка, не стыдно? — спросил я.
— Чего стыдно? Ничуть. Так ему и надо. Его неверие скоро пройдет, и мы еще доживем, когда граф Толстой придет в церковь в веригах и будет умолять о прощении.
Этого не случилось, как известно. И тут, мне кажется, интересен не только по существу рассказ пьяного батюшки о случившемся, но и его уверенность в особенности славянской натуры Толстого — публично каяться в своих поступках, да еще в веригах.

— Еще один эпизод имел место приблизительно в 1901 году. Мне как-то пришлось заведовать двумя ревизорскими участками, когда мой сосед Селиверстов уехал в кратковременный отпуск. Неожиданно меня вызвали из Москвы по телефону и прочли полученную начальником дороги такую телеграмму: «Сторож Кудрявцев украл мое пальто, прошу уволить его от службы, уплатить мне 35 рублей. Граф Толстой«. При этом передали, что начальник дороги предлагает мне вместо Селиверстова немедленно поехать на станцию Щекино и расследовать на месте эту жалобу. Я поехал с первым отходящим поездом. Оказалось, что на станции Щекино — два станционных сторожа. По традиции, каждый обслуживает «своих пассажиров». Кудрявцев обслуживал Толстых, получая за свои мелкие услуги как носильщик станции не каждый раз, а оптом — деньгами, продуктами, овощами, нередко без строгого учета количества услуг. Рассчитывалась обычно графиня Софья Андреевна , и никогда никаких недоразумений не было. Все были довольны. На сей раз приехал накануне из Тулы, слегка выпивши, младший сын Льва Николаевича. Как водится, сторож Кудрявцев, увидев «своего» барина, бросился к вагону, вынес его вещи и проводил к подъезду. Лошадей из Ясной Поляны не было. Молодой граф стал бранить непорядки родительского дома, уверяя, что о приезде именно с этим поездом он заблаговременно телеграфировал из Тулы. Находившийся тут же местный крестьянин предложил молодому графу свои услуги. Сторговались за рубль. Поехали. Отъехав от станции около версты, встретили яснополянских лошадей. Молодой граф пересел в свой экипаж, уплатив случайному вознице следуемое. Уже дома этот мужичок обнаружил в своей телеге забытое графом старое пальто (пыльник). А так как он собирался в поле пахать, то поручил своей бабе отнести пальто на станцию, отдать сторожу Кудрявцеву. Мол, барин спохватится, будет искать пыльник, а Кудрявцев служит всегда всем Толстым, он и отдаст. К вечеру явился из Ясной Поляны посланный, разыскивавший оставленное в крестьянской телеге пальто-пыльник. Пальто не оказалось. Отчего, почему, куда девалось? Надо было греху случиться. В тот день неожиданно приехали из Тулы печники и маляры ремонтировать станционные квартиры, и на первой очереди была комната-кухня сторожа Кудрявцева. Кудрявцев протестовал, возражал, что ему ребят девать некуда, надо подготовиться и т.д., но начальник станции убедил его временно поселиться в садовой беседке, куда его спешно стали переселять маляры, печники и случайные какие-то неизвестные, находившиеся в то время на станции. Во время переноски имущества Кудрявцева пропало графское пальто. Подняли шум, заявили станционному жандарму, полицейскому уряднику, всюду искали — пальто-пыльник не было найдено, что и послужило поводом к телеграмме молодого графа Толстого.
Когда я все это выяснил на месте, то послал в Ясную Поляну приблизительно такую записку на официальном бланке: «Графу Толстому. По поручению начальника дороги я приехал на станцию Щекино расследовать Вашу жалобу, переданную вчера по телеграфу. Не пожелаете ли еще что-либо пояснить по содержанию жалобы и показаниям причастных лиц. Уеду отсюда около полуночи». Это было около трех часов дня. Записку мою отнес в Ясную Поляну и лично вручил молодому графу сторож Кудрявцев, который мне сказал, что молодой граф ему ответил: «Хорошо, ступай» и отпустил с миром. Прождав, как обещал, до полуночи и не получив от графа никакого отклика на мою записку, я уехал. Уезжая, спросил Кудрявцева, а затем начальника станции, почему довели этот эпизод до телеграфной жалобы. Если нельзя было согласовать этот вопрос с молодым графом, то почему Кудрявцев к Льву Николаевичу не обратился, — этот злосчастный пыльник не был собственностью молодого графа, пальто носили все, молодые, старые, вся семья. Мне ответили: «Кудрявцев просил прощения у молодого графа, но безуспешно, а обращаться к Льву Николаевичу бесполезно, так как, кроме Татьяны Львовны , никто его ни во что не ставит».
Я уехал из Щекино удрученный. Значит, как говорили тогда, нет пророка в своем отечестве. Лев Николаевич — великий талант, мыслитель, признанный всем культурным миром, а его ни во что не ставят в собственной семье. О времена, о нравы! Ничего не поделаешь — жизнь всякого человека включает и радость, и грусть. С такими мыслями я приехал в Тулу, чтобы до доклада Управлению дороги результатов моего расследования побеседовать об этом со старшим ревизором движения Ершевским, моим непосредственным начальником. В это время случайно был у Ершевского начальник станции Тула Грушевский, старый опытный железнодорожник, который заявил, что молодой граф Толстой нередко пьянствует в вокзале, скандалит с официантами, носильщиками, буфетчиком и швейцаром. Под впечатлением всего виденного, слышанного я представил об этом деле исчерпывающий доклад, заключив его так: сторож Кудрявцев, по моему мнению, виновен в данном случае в опрометчивости, быть может, недосмотре, но не больше. Он работает на дороге около 10 лет, взысканиям не подвергался, поэтому, полагаю, можно ограничиться выговором, который я ему уже объявил лично на месте. Что же касается требования молодого графа уплатить ему 35 рублей за утерянный старый пыльник, то я не считаю себя компетентным в оценке этой вещи, ибо, насколько мне известно, новое такое брезентовое пальто можно купить в Москве за 15 рублей. Во всяком случае на станции Щекино нет камеры для хранения ручной пассажирской клади, поэтому предлагаю графу Толстому предъявить судебный иск, если он настаивает, что дорога ответственна за пыльник, оставленный им на крестьянской телеге. Начальник дороги согласился с моим докладом и распорядился послать графу Толстому копию ревизорского расследования. Этим дело закончилось.

Серпуховское купечество во второй половине 1890-х гг

— В Серпухове мне впервые пришлось столкнуться, что называется, нос к носу с великорусским богатым, или, как тогда величали, именитым купечеством. Правда, во второй половине девяностых годов это было уже не то «темное царство», которое так образно рисовал Островский. Наши серпуховские Коншины, Рябовы, Мараевы и прочие уже кое-чему научились, бывали за границей, одевались у лучших французских портных в Москве, но дикие нравы купечества еще окончательно не выдохлись.
Так, например, я лично был на именинах у Хутарева, который после лукуллового обеда, когда молодежь пустилась в пляс, предложил тем, кто не танцевал, неистово пить шампанское, подававшееся дюжинами в буквальном смысле этого слова… После второй или третьей, точно не помню, дюжины распитых бутылок шампанского, когда больше пить уже не было мочи, хозяин (знай наших!) велел официантам притащить еще две дюжины, дабы каждый гость мог сам вылить себе на голову «по бутылочке шампанского». Шампанское принесли, откупорили с шумом, с треском, пробки ударились в потолок. Как ни были пьяны гости, но дикое предложение хозяина лить на себя шампанское было отвергнуто. Тогда хозяин, стоя в торжественной позе, -буль, -буль, -буль, вылил себе на голову бутылку «Клико». Его примеру последовали некоторые гости. Я этого не стал делать, как и некоторые другие. Не подчинившихся мнению большинства насильно обливали шампанским. Я убежал в сад. За мной погнались старшие сыновья хозяина, один из них был артиллерийский офицер. Вылитое на меня французское шампанское разлилось по голове, проникло под белье; все на мне слиплось. То же было и со всеми. Мокрых гостей повели на речку, некоторых под душ, в баню, в ванну, дали чистое белье, свежее платье. Я долго не мог без ужаса вспоминать об этом безобразии. А в клубе долго рассказывали, захлебываясь от удовольствия и восторга, о том, «как здорово угостил Хутарев своих гостей настоящим французским шампанским«. На мои возражения, что это свинство, мне отвечали: «А вы бы побывали в богатых купеческих домах Замоскворечья, Таганки, Новой деревни, поглядели на широкие натуры. Иные старики много десятков лет копят денежки, любовно складывая их пачками, сотенными билетами. Много, много таких здоровенных пачек в московских сундуках. Ну раз в кои веки отчего душу не отвести, не погулять во всю ширь«.
Мне не верилось, когда я слышал о множестве пачек сторублевых бумажек, хранившихся в купеческих сундуках и банках. Не верилось, что такие огромные Деньги могут принадлежать отдельным людям. Ведь я рос и воспитывался до 15 лет в иной среде, иной обстановке, где копейка — деньги. В Москве, на свадьбе того же Хутарева, а затем фабриканта Рябова видел, как за невестой дали в приданое миллион… Ни больше, ни меньше. А в другом случае за устройство свадебного бала в ресторане «Эрмитаж- Оливье» уплатили 40 тысяч рублей без вина! Зато лакеи были в черных шелковых чулках, в гостиной хозяйка поила гостей чаем из чашек сервиза Людовика XVI. За несколько дней я видел старика Рябова, владельца этих огромных капиталов, играющим по три копейки в стуколку со смазчиками в поезде. Тогда я стал постигать психологию богатого купечества: «Нашему ндраву не препятствуй«. По-своему они были правы, когда говорили: «Деньги — чеканная свобода«. Эта серпуховская купеческая среда не была похожа на дворянскую среду курской черноземной полосы, но и не имела ничего общего с той средой, в которой я рос. Я не мог, не должен был чуждаться людей, не мог не поддерживать компанию, но мне удалось не забыться, удалось не перешагнуть ту грань, которую переходить не следует. Этому помог «счастливый» случай, о котором нельзя не упомянуть.
— Буфетчиком в Серпухове на вокзале был А.А. Марков, которого я знал по Курску, где он работал мальчиком в станционном буфете, мыл посуду и т.д. Как-то мы были приглашены к Маркову на именины. Пошел туда и Зембулатов с женой. Гостей, конечно, полон дом, угощение — парадное. После обеда кто-то предложил сыграть в карты. Конечно, в стуколку . Сел и я. У меня в кармане было 150 рублей — мое месячное жалованье, полученное в то утро. Через пару часов в кармане не оказалось ни копейки — продул все дочиста. Под предлогом головной боли я предложил мамочке уйти. Несмотря на протесты хозяев, моих сослуживцев, мы ушли. Дома мамочка меня уложила в постель, клала на голову компрессы и т.д. А на другой день, когда понадобились деньги для рынка, я сознался, что продул все жалованье дочиста. Семья большая, надо месяц как-то существовать. Стыдно, совестно — хоть бы провалиться. Но мой ангел ни одним жестом, ни единым словом меня не упрекнула, напротив, она старалась меня подбодрить и где-то нашла деньги для текущих расходов. Мы прожили весь месяц обычно, ни в чем себе не отказывая, как будто ничего не случилось. Мне лично этот эпизод стал хорошим уроком, я перестал играть в азартные игры и считаю, что легко отделался, проиграв один раз весь месячный заработок и на этом поставив точку раз и навсегда.

P.S. Моя квартира в Серпухове находилась в здании вокзала во втором этаже. Пребывание детей в таком помещении было не безопасным — ребятишки нередко располагались на подоконниках, глядели на станционный подъезд, где постоянно толклись пассажиры, комиссионеры, извозчики. Семья росла быстро, денег на дачу, конечно, не хватало. Тут пришли мне на помощь Управление дороги и Андрей Аркадьевич Щекин. Андрей Аркадьевич арендовал у Медведевых имение Уколово, где имелся хороший барский дом, сад, купанье и прочие удобства. Там он предоставил моей семье несколько комнат, где все прекрасно расположились. Конечно, был свой огород, поэтому пребывание моей семьи на этой прекрасной даче обходилось в сущие пустяки, тем более что для проезда весной от Серпухова до Золотухина и осенью обратно Управление дороги предоставляло нам отдельный вагон I класса, в котором мы осенью перевозили из деревни овощи на всю зиму. Глядя на нас, в Уколове поселились на лето Мария Евгеньевна Мизгер с детьми, семья Николая Аркадьевича Щекина и еще кто-то. Образовалась значительная колония взрослых и ребят. Я нередко туда наезжал.

Источник информации:
http://www.famhist.ru/famhist/vainsht