Воспоминания очевидца революции 1917 года

Добрый день, дорогие друзья! Всё ближе и ближе наша прогулка по центру Москвы, запланированная на 03 января. Во время подготовки к ней, я продолжаю находить очень интересные воспоминания и свидетельства давно минувших лет. И вот сегодня, с целью сохранить очередной кусочек истории, мы поговорим о жизни русских дворян! Разговор наш будет строиться вокруг интервью барона Эдуарда Александровича Фальц-Фейна (по матери Епанчин): революцию 1917-го от встретил 5-летним мальчишкой, но некоторые моменты даже в те-детские годы врезались ему в памяти, плюс с родителями они часто обсуждали историю своей семьи.

 
До революции:

— Я вам скажу честно: на дворянах тоже лежит большая вина за революцию. Вспоминается: еду я в красивой коляске на коленях у маменьки, такой весёлый нарядный барчук. А люди, работающие в полях, смотрят на нас тяжёлым взглядом. Меня воспитывали четыре девушки-гувернантки: англичанка, француженка, немка и русская. Несправедливо. Почему одна семья может позволить ребёнку четырёх нянь, а в деревнях крестьяне с голоду солому едят? Такое социальное расслоение в итоге и вышло нам боком. Большевиков, разумеется, невозможно оправдать за их жестокость. Но, увы, для революции были весьма объективные причины. Уже в эмиграции я спросил дедушку: как же так? Ты был директором Пажеского корпуса, имел невероятные связи при дворе императора. Неужели ты не чувствовал — требуется что-то сделать, иначе такая политика погубит Россию? Дед вздохнул: «Я не знал, что люди так бедно живут. Я вращался в другом мире — балы, выпуски офицеров, званые обеды во дворце». И того, что назревает взрыв, никто не ощутил. Лично я обожаю императорскую семью. Но проблема в том, что в царском режиме не было справедливости.

 

Свидетельства дореволюционной жизни крестьян, запечатлённые графом Л.Н. Толстым

(из «Полного собрания сочинений» в 90 томах, академическое юбилейное издание, том 29)

— 26-го мая 1898. Во всех деревнях хотя и нет подмеси к хлебу, как это было в 1891-м году, но хлеба, хотя и чистого, дают не вволю. Приварка — пшена, капусты, картофеля, даже у большинства, нет никакого. Пища состоит из травяных щей, забеленных, если есть корова, и незабеленных, если её нет, — и только хлеба. Во всех этих деревнях у большинства продано и заложено всё, что можно продать и заложить. Например, из Гущина я поехал в деревню Гневышево, из которой дня два тому назад приходили крестьяне, прося о помощи: на десять дворов здесь четыре лошади и четыре коровы; овец почти нет; все дома так стары и плохи, что едва стоят. Все бедны, и все умоляют помочь им. «Хоть бы мало-мальски ребята отдыхали», — говорят бабы. «А то просят папки (хлеба), а дать нечего, так и заснет не ужинаючи». В деревнях Богородицкого уезда положение бедствующих уже в прежние года, не сеявших овес, опустившихся дворов ещё хуже. Здесь доедают уже последнее. Уже теперь нечего есть, и в одной деревне, которую я осматривал, половина дворов уехала на лошадях в даль побираться. Из избушки, около которой мы остановились, вышла оборванная грязная женщина и подошла к кучке чего-то, лежащего на выгоне и покрытого разорванным и просетившимся везде кафтаном. Это один из ее 5-х детей. Трехлетняя девочка больна в сильнейшем жару чем-то в роде инфлуэнцы. Не то что об лечении нет речи, но нет другой пищи, кроме корок хлеба, которые мать принесла вчера, бросив детей и сбегав с сумкой за побором. И нет более удобного места для больной, как здесь на выгоне в конце сентября, потому что в избушке с разваленной печью хаос и ребята. Муж этой женщины ушёл с весны и не воротился. Таковы приблизительно многие из этих семей. Но и у наделённых землёй крестьян, принадлежащих к разряду опустившихся, не лучше.

Воспоминания очевидца революции

Чем дальше в глубь Богородицкого уезда и ближе к Ефремовскому, тем положение хуже и хуже. На гумнах хлеба или соломы все меньше и меньше, и плохих дворов все больше и больше. На границе Ефремовского и Богородицкого уездов положение худо в особенности потому, что при всех тех же невзгодах, как и в Крапивенском и Богородицком уездах, при еще большей редкости лесов, не родился картофель. На лучших землях не родилось почти ничего, только воротились семена. Хлеб почти у всех с лебедой. Лебеда здесь невызревшая, зеленая. Того белого ядрышка, которое обыкновенно бывает в ней, нет совсем, и потому она не съедобна.  Хлеб с лебедой нельзя есть один. Если наесться натощак одного хлеба, то вырвет. От кваса же, сделанного на муке с лебедой, люди шалеют. Подхожу к краю деревни на этой стороне. Первая изба — не изба, а четыре каменные, серого камня, смазанные на глине стены, прикрытые потолочинами, на которых навалена картофельная ботва. Двора нет. Это жилье первой семьи. Тут же, спереди этого жилища, стоит телега, без колес, и не за двором, где обыкновенно бывает гумно, а тут же перед избой расчищенное местечко, ток, на котором только что обмолотили и извеяли овес. Длинный мужик в лаптях лопатой и руками насыпает из вороха в плетеную севалку чисто отвеянный овес, босая баба лет 50-ти, в грязной, черной, вырванной в боку рубахе, носит эти севалки, ссыпает в телегу без колес и считает. К бабе жмется, мешая ей, в одной серой от грязи рубахе, растрепанная девочка лет семи. Мужик — кум бабе, он пришел помочь ей извеять и убрать овес. Баба — вдова, муж ее умер второй год, а сын в солдатах на осеннем ученье, невестка в избе с двумя своими малыми детьми: один грудной, на руках, другой лет двух сидит на лавке. Другая изба такая же, только немного лучше покрыта и есть дворишко. Урожай ржи такой же. Такой же мешок лебеды стоит в сенях и представляет амбары с запасами. Овса в этом дворе не сеяли, так как не было семян весной; картофелю три четверти, и есть пшена две меры. Рожь, какая осталась от выдачи на семена, баба испекла пополам с лебедой и теперь доедают. Осталось полторы ковриги. У бабы четверо детей и муж. Мужа в то время, как я был в избе, не было дома, — он клал избу, каменную на глине у соседа-мужика через двор. Третья изба такая же, как и первая, без двора и крыши, положение такое же. Бедность всех трех семей, живущих тут, такая же полная, как и в первых дворах. Такова вся деревня в 30 дворов, за исключением двух семей, которые зажиточны.

Воспоминания очевидца революции

О дворянстве второй половины XVIII века:

— Хотелось бы немного поговорить и о второй стороне. Вольное экономическое общество рекомендовало тратить деньги так, чтобы было видно, что человек живет хорошо. Весь расход был поставлен на вид. Нужно было показать дворянам, что можно вести достойный образ жизни, но при этом не надо тратить на это больше, чем это стоит. Например, можно не покупать плохое вино, но разбавлять хорошее. И не нужно ставить на стол то, качество которого не оценят. Вести учет муки довольно сложно, поэтому хлеб лучше не печь дома, а покупать. Также они писали, что не нужно строить дома, а лучше снимать. Строительство домов действительно разоряло дворян. Это безумное количество денег, которые никогда не возвращались. А съём дома был значительно дешевле, причем условия были отличными, не то что сейчас. В какой-то момент дворяне начали вести приходно-расходные книги, в которых записывали точные даты, когда получили деньги и когда потратили. Почему они начали это делать? — Наверно, это связано с усложнением экономической реальности. Необходимость записывать, куда ты тратишь деньги и откуда они поступают, появляется, когда у тебя больше чем один источник дохода. И расходов больше, чем два-три стандартных. Например, в приходно-расходных тетрадях Александра Романовича Воронцова (брат известной княгини Е. Р. Дашковой) нет ничего, что можно было бы условно назвать «золото-бриллианты». Есть траты на дом, есть траты на милостыню. Например, когда Александр Воронцов делал благотворительные взносы для церкви, он писал квитанции. Однажды он даже заплатил долг по благотворительному взносу, так и было записано: «А еще 15 рублей за прошлый год долгу», — хотя благотворительность, по идее, дело добровольное, платишь, когда хочешь. Сами дворяне отмечали, что очень сильно их вводили в траты путешествия, образование. Когда умирал отец Воронцова, Роман Илларионович, и стало понятно, что у него достаточно большой долг, сыновья писали ему: «Мы знаем, что эти долги появились из-за того, что мы получали образование в Европе». Что происходило в провинции? — В одном из следственных дел описывается, как один из провинциальных дворян купил в купеческой лавке дорогого вина и не заплатил. Купец выставляет счет, пишет о том, что за вино не заплачено. На что дворянин отвечает: «А я думал, вы это мне все в подарок дали». Потом у дворян появляется доступ к банкам. Уже через полгода после открытия первого банка Михаил Илларионович Воронцов занимает в нем 10 тысяч рублей. Дворяне четко разделяли долги. Процентные долги они далеко не всегда были согласны платить, считая проценты несправедливыми. А вот капитальную сумму, как они думали, стоит закрывать. Из каких денег? Например, если мы посмотрим на Якова Ивановича Булгакова или тех же Воронцовых, мы увидим, что крупные долги закрывались путем продажи чего-то. Яков Иванович очень интересно рассуждает в процессе расчёта своих долгов: «А этот долг я за долг не почитаю, потому что я им очень много помог и тем самым они могут мне это простить. А этот долг я за долг не почитаю, потому что он мне обещал перед смертью, что он мне его простит». Приходно-расходные книги отражают особенность дворянского менталитета той эпохи, причем в первую очередь элитарного, потому что у провинциальных дворян в таком количестве эти книги не сохранились. Эти книги вступают в явное противоречие с системами нормированных трат, которые выдвигало Вольное экономическое общество. Фактически этот источник отражает, что рекомендации общества вступали в противоречие с привычками дворян. Те предпочитали тратить деньги на подарки, пить спиртные напитки и строить то жилье, которым мы теперь восхищаемся. Именно благодаря этому формируется наше представление о роскоши, но это же и разоряло дворян, вгоняло их в долги.

 

1917 год и позже:

— Удивительно, но за неделю до мятежа в Петрограде никто из дворян не пронюхал, что такое произойдёт. Разговоров на эту тему не было вообще. Мой дедушка по матери, генерал Николай Епанчин, был директором Пажеского корпуса, входил в свиту императора. Он пригласил нас в столицу погостить. Только приезжаем, через день — беспорядки, митинги, стрельба! Дедушка счёл, что на квартире будет опасно, переселил нас в отель «Медведь». Ночью ворвались вооружённые люди — они обыскивали гостиницы, искали «врагов революции». Мама отказалась открывать — те сломали дверь. Угрожая штыками, солдаты закричали: «Почему темно? Зажгите свет!» Мать крикнула в ответ: «У моих детей корь! Не входите, а то заразитесь!» Они тут же ушли. Проведя бессонную ночь, мы бежали в Финляндию: в чём были, без денег и ценностей. Переехали в Германию и застряли там — ещё шла война. Берлин был переполнен русскими: удивительно, но немцы, наши враги, обращались с нами с сочувствием. Было трудно. Но нам ещё повезло — в 1905 году, во время первой революции, папа сказал себе: «Эге! А ведь это может и повториться!» И купил домик в Ницце — на всякий случай. Правильно сделал, получается. Знаете, раньше Ницца была очень популярна среди русских, считалось шиком эдак небрежно упомянуть: «Я только что с Лазурного Берега… И что в нём находят?» До революции купцы на набережной покупали открытку, доставая не гривенник, а сразу «подкову» пятисотрублёвок: сейчас так делают новые русские.

Никто не собирался устраиваться надолго, все мечтали: скоро большевиков прогонят, поедем домой. То, что эмигранты годами не распаковывали чемоданы, — это чистая правда. Моя мама в Ницце тоже не стала открывать саквояж с лучшими платьями: «Зачем потом возиться, запихивать их заново?» Каждый день ложились спать с мыслью: ну всё, завтра-то уж точно Ленина свергнут, соберёмся — и на поезд до Петрограда. Разочарование пришло через несколько лет, и оно было жестоким: большинству суждено умереть здесь. Девяносто процентов шофёров такси в Ницце были из России. Улиц они не знали, ездили наугад, но всегда привозили по адресу! Брались за любую работу, «голубую кровь» никто не чтил: даже графы и князья вагоны разгружали. Дедушку страшно раздражало, что Россия стала называться «СССР». Он говорил: «Неужели, если бы коммунисты победили во Франции, то она поменяла бы своё имя? Нет, только у нас могут быть такие дураки». Мы узнали, что нашу семейную усадьбу сожгли дотла. Хороший был дом! Почему революционеры не забрали дом себе и не устроили там, скажем, детский сад? Сжигать — кому польза? Другом нашей семьи был Айвазовский, и в огне погибло десять его картин. Такова была ненависть людей — потому что мы имели всё, а они — ничего.

Но в 1980 году, впервые после революции побывав в России, я убедился: русские люди при любой власти остаются русскими. Они не изменились за время моего бегства. Легко забывают зло, гостеприимны и простодушны. Ну а мы… В Америке живут итальянцы, чьи предки приехали в Новый Свет в середине XIX века: они из поколения в поколение учат язык и даже женятся на своих. Здесь, за границей, у русских же почему-то не сложилось. Я вспоминаю то время, когда мы шли по улице в Ницце, все приподнимают шляпы, кругом только и слышно: «сударь», «извольте», «покорнейше благодарю». Но это для нас Россия — сказка из далёкого сна, а наши потомки ею не интересуются. Они родились за границей — и всё, русская душа погибла, она не живёт в чужой клетке. Моя дочь Людмила не знает по-русски ни слова: «Зачем, папа? Я всё равно туда никогда не поеду». Я в детстве рассказывал ей о России, наивно думал — кровь-то русскую не обманешь. Тяжело на сердце. В Европе трудно жить обособленно, вот и размылись понемножку.

Источники информации:
https://pikabu.ru/story/rasskaz_ochevidtsa_revolyutsii_1917…
https://poltora-bobra.livejournal.com/88449.html
https://arzamas.academy/materials/1013
https://arzamas.academy/materials/1016

Вам также может понравиться:

2 комментария

  1. Очень интересно! О бедности крестьян и разорении дворянства недавно читала у Бунина в рассказах. О старухе матери, которую родная дочь выгнала из дому на мороз, о маленькой девочке, которая на весь день бегала «играть» на пруд, чтобы не просить у мамки картошке… О мелкоплместном дворянин, продавшем родовую усадьбу и повесившего на берёзах породистых гончих, гордость семьи, чтобы не достались новому владельцу…

    Очень жалею, что не расспросила о революции свою бабушку 1909 г.р. и деда 1910 г.р. Не интересна мне тогда была история…

    1. Не расстраивайся, Ольга! — Я ещё в юности очень хотел услышать рассказы прабабушки 1907 года рождения о её жизни, особенно детстве. Но она не любила говорить об этом, не хотела ни о чём вспоминать. Про многих ветеранов ВОВ рассказывают тоже-самое — тяжело оживлять в сознании самые страшные и тяжёлые моменты жизни, вот и не хотели они рассказывать о войне. Поэтому не факт, Ольга, что родственникам захотелось бы вспоминать прошлое, да и столько воды утекло…

Добавить комментарий

Ваш e-mail не будет опубликован. Обязательные поля помечены *